Небо сегодня опять безумствует. Там, наверное, кто-то самый главный и строгий ушёл со вчерашнего дня в отпуск. Главный скульптор по облакам, академист и лауреат. И теперь на его месте кто легкокрылый, весёлый и слегка сумасшедший. Потому и ветер такой сильный, наверное.

Папину бабушку — мою по родному деду прабабку — звали Ефросинья Козьмовна.
На вопрос, когда у неё день рождения, бабушка Ефросинья всегда отвечала: «Когда земляника цветёт».
Вот и поди угадай, особенно по нынешнему году, когда все сроки рождения в природе сместились на две-три недели. Скоро август, а мы с родителями идём в лес по ягоду. Земляники полно. Спелая.
Пока собирал, всех их вспомнил: бабушек и дедушек.
Баба Валя — всегда строгая в деле. Взялись брать ягоду — вот тебе ведёрко, оно твоей норме мерило, изволь набрать. А стонать и пить просить — не изволь, нечего тогда было и в лес проситься! Но умела баба Валя и похвалить за трудолюбие и стойкость в маленьком лесном промысле. Помню, в каком-то разговоре как бы мимоходом сравнила меня с отцом: «Он ягоду берёт быстро и чисто, Володька маленький также брал». Думаю, знала мудрая бабушка, что я тут, рядом и слышу её слова. На всю жизнь их запомнил, надо же! И сегодня вспоминал, собирая ягоды, и старался, конечно же, держать марку скорости и чистоты сбора. Не моя ведь планка — наследственная. От отца досталась.
Вспоминал деда Гену — доброго, с лучистыми глазами и певучим окающим говором. Какая это прелесть — окающий мой, любимый с детства белозерский говор! Как жаль, что с приходом в каждый дом телевизора, эта живая речь — круглая и сладкая, как спелая ягода — уходит, теряет свои ароматы, стирается под диктовку с экрана совсем других — гладких, выхолощенных фонетических канонов!.. Но о том — отдельный разговор.
Хотя о чём только не переговоришь с самим собой, пока землянику берёшь, чего только не вспомнишь!
Совсем я был маленьким — третий год шёл. Поехали в лес за грибами. Ходил я тогда по лесу, конечно, с мамой за руку, но было у меня своё маленькое ведёрко и посильный вклад в семейный подряд я вносил. А ещё была с собой игрушка — маленькая пластмассовая лошадка. И вот — потерялась лошадка в лесу. Поискали, покружили — не нашли. Лошадку одну в лесу оставлять было, конечно, жаль — видимо, я уже тогда смутно понимал возможные опасности такой нерасторопности по отношению к домашним животным.
Но выручил дед. Вышел из леса к машине и принёс моего маленького красного конька. Нашёл. Приманил, видно, добрым ласковым словом, прикормил с тёплой руки в лесу. Сели мы с красным коньком в красную дедову «шестёрку» и поехали домой. Пахло лесом, нагретой на солнце пластмассой салона, эмульсией «ДЭТА», грибами и хлебом, дедовыми сигаретами, а вода из банки зелёного стекла слегка отдавала огуречным рассолом.
Где-то я слышал, что особенно живучи в человеческой памяти именно запахи.
Дачные запахи, несмотря на то, что старенького домика из детства уже нет, кажутся вечными. Старой мебелью пахнет здесь, свежей зеленью, потрёпанным постельным бельём и прабабушкиной пуховой периной. Старым холодильником и спелыми ягодами. Здесь — в голубом домике с белыми ставнями и белыми жестяными кружевами под рыжей крышей каждый год с апреля по октябрь жила баба Вера. А когда начиналась земляничная пора, она шла в лес и собирала для меня ягоды: то стакан, то поллитровую, а то даже и семьсотграммовую баночку ягод. Собирала добрыми, тёплыми руками. Жаль, никогда уже не возьму я её за руки — заскорузлые, узловатые, но быстрые, ловкие, всегда готовые обнять тебя, словно ты по-прежнему совсем малыш. Всегда так у бабушек.
Бабушек уже нет. Ушли деды — как водится, раньше жён. А земляника всё цветёт, и зреет, и поспевает в лесу. И по-прежнему вспоминает отец — уже из своего детства — баби-Валин строгий к делу подход, когда на семью надо было набрать десятилитровое ведро земляники, да ещё кружечку — себе на дорожку, потому как есть из большого ведра бабушка по дороге домой не давала. Наверное, и бабушкам-дедам тоже было что порассказать, да не успели мы толком порасспросить.
Остались нам только память, хранящая запахи, слова и дела. Да шум леса. Да вкус земляники.

Сегодня — день рождения любимого поэта. Гения — Губанова.
Пишу — и сильнее деревья шумят за окном от ветра. Потому что, наверно, он здесь. Стихи рассеялись в народе, как сам же предрёк — в стихах. Или вот, ещё лучше:

В России мои стихи не умерли,
а поднялись над горизонтом, словно скифский курган…

Будто эхом — ветры шумят теперь в далёком провинциальном городке на разломе Европы и Азии. Сам Губанов здесь никогда не был. Или был? Или есть?
Самое главное, что стихи не умерли. Открываешь наугад книгу, а там — живая грусть и живое слово, восторженное и тревожное.

Когда на душе словно в келье, сожжённой
свечами столетий,
уже не помогут ни милые жёны,
ни рабские дети.
Уже не помогут ни звонкие струны,
ни светлые даты.
Уже не для Бога и золоторунная
рукопись Данте.
И счастье не в счастье, и горе не в горе,
и яда не слаще,
и мы зарифмованы насмерть — прибоем
тоски настоящей.
Ах, сердце, диктуй мне: желанье любое —
насущно, как воздух.
Душа — это небо моё голубое,
Где спрятаны — звёзды!..
И та красота, что стояла за мною
в молитве упрямо,
смотри, осыпается вечной золою
в могильную яму.
А та гениальность, как свет от лампады,
прозрачно-невинна —
её забросали камнями из ада,
И солнца не видно.

Когда на душе, словно в келье, сожжённой
свечами столетий,
уже не помогут ни нежные жёны,
ни гордые дети,
ни светлые лица икон, ни треножник.
и это на свете,
где был я как птица,
где был я как дождик,
где был я как ветер!..
1982

Много и писать не надо — поэт сам всё сказал.
И особенно, до дрожи читаются сегодня слова, сказанные им в день своего тридцатисемилетия — тридцать пять лет назад, за несколько месяцев до смерти в роковые для русского поэта 37 лет.

Сердце мое стучит, как гренадер – каблуками,
что к императору взбегает на второй этаж.
Нервы рвутся, как драгоценные ткани,
а как мне перевязать кровью истекающий карандаш?
Это не выдумка – валуна-увальня.
Это кроит черепа мой глагол-улан.
В России мои стихи не умерли,
а поднялись над горизонтом, словно скифский курган.
Столетия промяты, как диваны.
Пыль летит через лбы покойниц.
Заглавия торжественны, как кардиналы,
и та же пудра у всех моих любовниц.
Я не трону трона, не обогну храма,
зайду помолиться в тиши Господу.
И дождь не нальет мне больше ни грамма,
потому что я бел как мел и печален, как госпиталь.
19-20 июля 1983

Скоро дождь пойдёт — всем нам нальёт. Заупокойную — за поэта, заздравную — за стихи, которые, несмотря ни на что, живы.

Дождь проливные слёзы льёт
из-за меня, из-за меня.
И, как судьба меня ни гнёт,
ей крылья белого коня
не обкорнать, не замочить.
Моя душа не обнищает,
ведь руки, словно две свечи,
лицо Пегаса освещают.

20 июля 1983

*В качестве иллюстрации к записи — автопортрет Леонида Губанова из книги «И пригласил слова на пир…», изданной в 2012 году издательством «Вита Нова». Книга — великий памятник поэту Губанову от его супруги Ирины.

Где-то гром гремит, ходит кругами по небу гроза. А я ягоду собираю. Чтобы под ливнем не размокла. А мама пошла гортензию поливать. Квасом.

План был такой: рекламировать «Шпану», расхваливать достоинства жанра поэмы вообще и конкретного иллюстрированного издания в частности, читать поэтические отрывки, привлекать внимание публики, продавать заинтересованным книгу. Примерно на это, насколько я понял, рассчитывали все участники Книжного фестиваля «Красная площадь — 2018» из Совета молодых литераторов. У каждого из нас было по полчаса, и выступать мы должны были с 14:30 до 20:00.

Получилось, однако, не всё.

Мне выпало начинать, и начал я, кажется, лихо: «Уважаемые гости фестиваля, вашему вниманию представляется…» Долго затягивать с прозаическим текстом не стал, перешёл к стихам — прологу к «Шпане». «Это вам не лайк на стене…» — читал я, пытаясь одолеть голосом людской шум вокруг.

Вдруг из толпы в мою сторону шагнул человек — неожиданно, из ниоткуда. Может быть, он приоткрыл дверь из параллельного измерения. А может быть, был он настолько непримечателен внешне, что глаз такого в толпе издали не выделит. Профессиональная непримечательность. Среднестатистическое лицо, какое можно встретить в каждом автобусе. Чёрная куртка без всяких излишеств. Невысокий. Глаза цвета машинного масла.

Он появился именно в том момент, когда должно было прозвучать: «Подходите — поговорим…» Как чувствовал — подошёл. Даже звать не пришлось. И сам начал разговор: спросил, кто я такой и есть ли у меня аккредитация для того, чтобы читать стихи? На мои возражения, что я член Союза писателей России, участник программы, он ответил: «Нет». Не участник, так как нет аккредитации, а значит и в программе меня тоже нет. Нет бейджика — нет человека — нет стихов. К тому же, к нему только что подошёл сотрудник ФСО и сообщил, что вот здесь, у нашего стенда сейчас происходит ПРОВОКАЦИЯ. Давно мне не приходилось слышать этого слова — длинного, скользкого, подозрительно шипящего. Но вот — выползло. Видимо, погреться на солнышке.

Я пытался понять, что же всё-таки это за зверь — ПРОВОКАЦИЯ? Я думал, они вымерли в конце эпохи застоя. Подробных объяснений получить, к сожалению, не удалось. Верно, зверь пока очень редкий, и вот так вот — каждому поперечному — о нём не рассказывают. Тем более — таким как я, не аккредитованным. Мой собеседник лишь пояснил, что обстановка в мире сейчас напряжённая, а слева от меня человек вообще продаёт книгу под названием «Бандеры и москали», так что все эти вещи надо согласовывать, а несогласованные стихи читать здесь нельзя, да — даже лирику, даже о любви, потому что вы не аккредитованы, вас здесь быть не должно, продавать книги — пожалуйста, а стихи вы читать здесь не будете, иначе я вызову наряд и вас отсюда проводят. Был мой собеседник логичен, убедителен, тих и скромен. Несколько раз повторил фразу: «При всём уважении».

Так закончились положенные мне полчаса и сорвался как минимум один прямой эфир в «Instagram».

Я не знаю, в чём тут главная причина.

Может быть, виною стол, который я избрал для презентации точкой опоры. Вообще, каждое издательство/организация/регион имели на фестивале своё место: у кого-то большой, размером с добрый книжный магазин шатёр со стеллажами, у кого-то арт-площадка с лекциями и презентациями, а наш вариант — минимальная комплектация в виде одного стола для продажи журналов и книг. Стол, сверху шатёр, снизу небольшой дощатый помост для прохода потенциальных покупателей, слева и справа — чужие столы с книгами. Тесновато. Поэтому было придумано ещё одно место: дополнительный столик непосредственно на брусчатке Красной площади. Организаторам это сначала не понравилось — убрали. Потом как-то кулуарно согласовали — поставили снова. Немного погодя после моего (небольшого, но яркого) выступления пришли несколько человек, в том числе и мой давешний знакомый, стали требовать убрать стол. Убрали. После этого презентации книг шли в формате скромных рекомендаций: «Обратите внимание вот на эту книгу… А вот интересный молодой прозаик… А если интересует поэзия, то могу порекомендовать…»

Наверное, так справедливее, когда все в равных условиях и никто не читает стихи в полный голос. Суровые, злые законы рынка. Жёсткое межевание сфер влияния и зон сбыта. Но ведь неправильный выбор места ещё не равен провокации?

Или, может быть, можно читать стихи только на специально оборудованном помосте, а вот так запросто — гадить, стоя непосредственно на брусчатке Красной площади, — ни-ни? Может быть, сами стихи виноваты? Да, пролог «Шпаны» — довольно жёсткий, по-хорошему агрессивный текст. Так неужели я столкнулся, наконец, с ситуацией, когда дальше обложки у людей фантазия не сработала и кто-то побежал докладывать старшим? Вообще, я этого немного опасался. Свершилось?..

Да и не столько о причинах тут задумываешься, сколько о самой риторике в духе 30-х годов ХХ века. «ПРОВОКАЦИЯ». Сколько не смейся, а страшное слово. Будто промокшее в крови. Будто урчит живот страшного зверя. А мы сидим в осаждённой крепости и ждём, кого зверь сожрёт следующим.

И страшнее всего, когда ты, преодолевая радостное волнение, читаешь стихи в самом сердце своей Родины, а к тебе подходит человек, отводит в сторону и говорит тихим голосом, что всё, что ты сейчас делаешь — провокация. И надо молчать, иначе сейчас придёт полиция.

Знакомого блюстителя порядка я потом видел вечером у главной сцены фестиваля. Немного теряясь на фоне одетых по форме коллег, он держал в руках рацию и улыбался усталой улыбкой.
Такая работа — всё время быть готовому к провокациям.